| Самое яркое воспоминание военных лет |
Мое босоногое детство
Война мне помнится страшным, пронзительным воем пролетающих над деревней немецких самолетов. Этот звук до сих пор пронзает мне душу и сердце.
В памяти сохранилась такая картина. На столе горит семилинейная керосиновая лампа, сестра Тая учит уроки, вдруг – стук в окно и громкий мужской голос:
— Занавесьте окна, немцы летят!
И я слышу противный, нарастающий, приближающийся, заунывный гул. И леденящий страх проникает мне в душу…
Часто в фильмах о военных годах показывают: идет почтальон, раздает письма, все рады, кто-то пляшет, кого-то заставляют плясать, прежде чем отдать письмо-треугольник.
У меня же в памяти другая картинка – впечатление о почтальоне военных лет.
У нас почтальон развозил все письма, газеты на верблюде. Откуда верблюд взялся в нашем селе, далеком от Средней Азии, я не знаю, но факт остается фактом – у нашего почтальона был верблюд. Конечно, мы с пацанами любили его дразнить. Особенно верблюду не нравилось, когда мы при нем плевались, а уж если плевали в него, то верблюд в ответ извергал на обидчика огромный едкий шлепок темно – зеленой слюны, которую ничем было невозможно отстирать с наших рубашек и пиджачков.
Так вот, в нашем селе, едва завидев эту парочку – верблюда и почтальона, все женщины прятались. Но, конечно, кого надо, почтальон все равно разыскивал и вручал кому добрую весточку, а кому-то «похоронку». И мы уже привыкли к тому, что после приезда почтальона то в одном, то в другом конце села раздавались пронзительные душераздирающие вопли.
Летом 1942 года у нас стало теснее: к нам вселили эвакуированных из Гомеля беженцев – еврейскую семью, состоящую из главы – Аарона (мы называли его дядя Арон), его жены Хаи и дочерей, Софы и Любы. Несколько месяцев они скитались по стране, с вокзала на вокзал, спали, где придется, ели – что Бог пошлет, и были очень слабы, к тому же совершенно завшивели.
Отец всем – и нашим постояльцам, и нам – для профилактики, обрил головы, а мать раздобыла где-то какой-то вонючей мази от чесотки и тоже намазала всех. В общем, с этой проблемой мы сообща справились и очень подружились с нашими квартирантами, а они стали обживаться на новом месте.
Тетя Хая была до войны профессиональной портнихой, и каким – то непостижимым образом сумела сохранить в эвакуационной неразберихе и хаосе швейную машинку! Конечно, сразу же это орудие труда было пущено в дело, и тетя Хая начала обшивать всех членов нашего «ковчега». Дядя Арон, бывший до войны часовых дел мастером, нанялся пасти сельское стадо, а заодно и подрабатывал ремонтом часов.
Пусть мы жили в тесноте, но — не в обиде! Я не помню ни одного случая, чтобы мы дрались или ссорились. Правда, Любу мы иногда называли «сопливой» — у нее почему-то всегда из носа текли зеленые сопли…
Еще это лето 1942 года запомнилось тем, что в наше село прибыло воинское подразделение, состоящее из девушек и молодых женщин — наверное, это была строительная рота. Жили они в палатках в районе железнодорожной станции.
Не успели они установить эти палатки, как сразу же начали работать: вручную стали пилить наш красивый дубовый лес. Дубовые бревна на быках везли на станцию, грузили на платформы и отправляли на фронт для строительства военных объектов и укреплений. Помню, работа у них шла до самой ночи, и кормили их плохо. Запомнился такой эпизод: к матери подходит одетая в военную форму девушка и жалобно просит:
— Тетечка, дай хоть редечки!…
К зиме наш дубовый лес был спилен, и гора за речкой Миткирей осталась совсем голой…
Я со своими сверстниками часто бегал на железнодорожную станцию посмотреть, как, состав за составом, проходят поезда с военной техникой – пушками, танками. Случалось, на нашей станции ненадолго останавливались эшелоны с солдатами. Помню, как глядя на нас, голодных и грязных голопузиков, один солдат дал нам несколько сухарей и полбанки консервов со словами:
— Ешьте, ребятки! Может быть, вы останетесь живы…. А я еду умирать…
Мы долго потом обсуждали эти слова, грязными руками отправляя в голодные рты солдатские «деликатесы»:
— Едет на фронт – воевать, убивать фашистов! Зачем умирать-то?!…
Военные годы для меня, ребенка, запомнились постоянным чувством голода. Мы, сельские пацаны, знали буквально все растения — и съедобные, и ядовитые! Чтобы хоть как-то утолить непроходящее чувство голода, мы поедали головки клевера, красного столбунца, и дикую редьку, и просвирник. В лесополосе у железной дороги росли шиповник, барбарис, лох – как они выручали в те голодные годы и помогали нам выжить!
С вредителями на полях в то время боролись не ядохимикатами, а экологически чистым методом: плантации сахарной свеклы окапывались канавами с отвесными краями, и там скапливались все ползающие твари – гусеницы, долгоносики и т.п. Время от времени их собирали и уничтожали. Но для нас, пацанов, интерес представляло другое: на плантациях в шахматном порядке расставлялись колышки, к которым крепились противни. В них наливали патоку, чтобы привлечь, а затем уничтожить летающих вредителей. Так вот, как только рабочий с черпаком заканчивал свою сладкую работу по заполнению противней патокой и уезжал, мы были тут как тут! Насекомым — вредителям мы не оставляли ни капли этого сладкого продукта! Противни мы буквально вылизывали, восполняя в наших детских организмах дефицит глюкозы и фруктозы.
Мы хорошо знали, где в колхозе находятся посевы гороха, чечевицы, подсолнечника. Следили не хуже агрономов, когда образуется завязь. Горох начинали есть уже в фазе лопаточки – они были сладковатыми на вкус. Набеги на чечевицу мы совершали позже, когда образовывались плоды. А вот подсолнечник шел в дело уже по осени. Так что «подножный корм» в нашем рационе питания в военное лихолетье играл очень существенную роль.
Весной, как только сходил снег, мы босиком отправлялись на поле, где в прошлом году в колхозе сажали картофель: собирали мерзлые клубни. Из них мама делала крахмал, а потом варила кисель. Он был невкусным, но хорошо утолял голод.
Один раз в неделю на железнодорожную станцию приезжал вагон – магазин (его называли «развозка»). Там отоваривали талоны. С начала войны была введена талонная система обеспечения населения продуктами питания и промтоварами. Талоны были разны — на работающих (это были основные талоны) и на иждивенцев (второстепенные талоны). Не слушайте никого, кто вам скажет, что на эти талоны можно было прожить! Это – вранье!
Я помню, мать приносила из «развозки» бутылку растительного масла, немного пшенной крупы, две селедки и буханку черного хлеба с цифрой на верхней корочке. Эти продукты полагались на неделю семье из 6 человек! Поэтому у нас, детей военных лет, в голове была постоянной только одна мысль: где бы еще раздобыть еды помимо этого скудного пайка.
Как только сходил снег, мы босиком выбегали на выгон: там раньше всего появлялись проталины, и мы начинали играть в лапту.
К этой игре мы готовились еще зимой – первое: делали хорошую палку-биту (ее вырезали толстой ветки ветлы, а вётлы у нас росли на берегу речки Миткирей). У хорошей биты длина должна доходить от кончиков пальцев до плеча, а толстый конец должен быть слегка изогнут. Драгоценную палку, которой предстояло стать битой, очищали от коры и тщательно высушивали где-нибудь на полатях.
Но главное – надо было изготовить мячик! Резиновых мячиков, которые сейчас продают в магазинах, в годы войны было не сыскать — по крайней мере, у нас в деревне. Мячики мы делали сами – из коровьей шерсти. Когда весной корова начинала линять, надо было металлическим скребком счесать у нее шерсть с боков и ног, причем шерсть на мячики годилась только чистая, без грязи. Шерсть немного смачивали водой и скатывали, придавая форму мячика. Процесс «катания» был длительным, нужно большое терпение, чтобы мячик в итоге получился крепким, упругим и хорошо отскакивал от земли!
А вот из овечьей шерсти мячики не получались, сколько мы ни пробовали! Валенки из овечьей шерсти получаются — и хорошие валенки (!), а вот мячики – нет!
Как играли в лапту? На выгоне намечался кон — тут клали камень. От него отмеряли метров тридцать – и опять клали камень. Дальше надо было определить, кто водит: брали соломинки по числу игроков, одна из соломинок обламывалась. Соломинки укладывались в шапку, и каждый тянул по очереди. Кому доставалась короткая соломинка, тот и водил.
Все разбегались по площадке, на кону оставались двое – водящий с битой и подавальщик мяча. Водящий точным ударом бил битой по подброшенному мячу так, чтобы отправить мяч как можно дальше, чтобы успеть домчаться до второго камня и вернуться обратно, пока полевые игроки ловят мяч. А игроки не только ловили мячик, но и не давали водящему добежать до кона – пытались попасть этим мячом в водящего, то есть «осалить» его. И если это удавалось, то водящий становился на подачу мяча, а тот, кто «осалил» его – становился водящим. В результате выигрывал тот, у кого меньше было поражений, «осаливаний».
А еще был командный вариант лапты: все участники делились на две команды. Та команда, которой выпало счастье водить первой, выстраивалась на кону. Вторая команда, за исключением подающего мяч, разбегалась по полю. Если первый игрок промахивался при ударе по мячу битой, за дело брался следующий игрок из этой же команды. Как только мяч улетал, водящая команда устремлялась на противоположный конец игрового поля, до противоположного камня, и быстро бежала обратно. Соперники ловили мяч и бросали его в бегущих членов водящей команды. Если в кого-либо попадали, то право бить по мячу битой переходило к другой команде. Проигравшим засчитывалось поражение.
Мы играли в оба варианта. Все зависело от количества участников. Если нас собиралось 8 человек и более, предпочтительней оказывался второй вариант, командный.
Эта подвижная увлекательная игра позволяла нам забывать о голоде, к тому же после нескольких часов такого активного бега мы так уставали, что уже не хотели есть, и не вспоминали о больных босых ногах – мы хотели только спать!
— Вот как нагонялись, даже кашу – сливуху есть не стали! – слышу я, засыпая, ворчание матери. – Будут теперь спать без задних ног!
«Сливуху (пшенная каша с мятым картофелем) можно было поесть… Но сил нет, завтра… А разве у меня есть задние ноги?» — еще успеваю подумать я и … проваливаюсь в сон.
Зимой всех нас по очереди купали в корыте, с мылом, которое лезло в глаза и ужасно щипало, и с мочалкой, которая, казалось, сдирала кожу! (Мыло у деревенских жителей было всегда: городские женщины специально приезжали в деревни, чтобы спички и мыло обменять на продукты – овощи и молоко.)
Летом – раздолье: купайся, сколько хочешь, и даже мыла не надо – нырнешь, достанешь со дна ил, натрешься им, смоешь – и чистый, вся грязь отмывается!
Кстати, не все мои сверстники могли нырять до дна: для этого нужно было прыгать вниз головой, толкаясь ногами, как лягушка, а они опускались ногами, поэтому у них ничего и не получалось. Единственный минус – на дне вода была холоднее, поэтому, чтобы никто не сомневался, что я был на дне, я захватывал там горсть ила и быстренько выныривал.
Купались, конечно, голышом – какие трусы или купальники, когда у некоторых и штанов-то нормальных не было?! Мы – в одном месте реки, девочки – дальше, около луки, там, где река делала поворот.
Штаны и рубашки у нас были на одной (очень редко – на двух!) пуговицах. Штаны шили чуть ниже колен – в таких штанах было лучше всего бегать! И уж конечно, никакой «молнии» на ширинке не было: просто оставляли на рубце несколько сантиметров незашитыми… А ещё, чтобы штаны не упали, делали большие проймы, как подтяжки. Спереди и сзади проймы надевались на плечи крест-накрест, чтобы меньше соскальзывали.
Зато снимать такую одежду можно было легко и быстро! У нас было такое соревнование: кто быстрее добежит до речки и окунется в воду. Мать однажды мне проймы сделала на пуговицах, и после такого «соревнования» они, конечно же, отлетели напрочь – домой я вернулся, поддерживая штаны руками.
После Ильина дня (2 августа) вода в речке становилась холодной. Долго в ней находить уже было нельзя: окунешься – и сразу на берег, греться на солнышке. В эти дни мы начинали задумываться о зимних развлечениях, готовиться к ним. А какое самое главное зимнее развлечение? Правильно – катание с горки! А катались мы … в плетенных из ивовых прутьев кошёлках!
Самым лучшим специалистом по плетению у нас считался Шуляй. Под его руководством мы резали ивовые прутья и сносили в сарай (чтобы на солнце не засушить ненароком!). А уж потом Шуляй сам лично делал каждому основу будущей кошёлки: плел борт с узором, оставлял торчащими вертикальные, «скелетные» ветки, а дальше мы уж сами вплетали между ними тонкие ивовые прутики. Дно тоже заплетал Шуляй – это была сложная работа, и он никому ее не мог доверить. И, наконец, кошелки были готовы! Оставалось только ждать снега…
С наступлением устойчивых зимних холодов начинался сезон катания с горки в овраге. Свежий, еще дымящийся, коровяк (коровью «лепёшку!») мы разравнивали, придавая форму дна кошелки, чуть поливали водичкой, ставили на эту лепешку корзинку и ждали, пока она вмерзнет в лед – так получалась отличная «ледянка»! Хранили ее, конечно, на холоде ( чтобы дно не растаяло), внутри застилали соломой, к краю привязывали веревку – и всё, снаряжение готово! А дальше начинались соревнования – у кого ледянка лучше, у кого прокатится дальше всех?
Смех, радость, веселье! За этими забавами мы забывали обо всех горестях и трудностях военных и послевоенных лет… Родители с трудом загоняли нас домой!
Зима 1944-1945 года прошла, как обычно – жили, как всегда, впроголодь, катались на ледянках с горки. Помню, как-то прибежала к нам домой Нюра, приемная дочка дяди Саши и тети Даши, вся зареванная:
— Тетечка Варечка, что мне делать? Ворона сейчас села на крышу нашего дома и каркала, каркала!.. Ой, наверно, недобрые вести меня ждут! Ой, а может, мне повестку принесут из военкомата – заберут на фронт! Вон, Любка Николаева из Чихачёвки, мы с ней ровесницы, работали вместе на сортировке семян – вчера повестку получила! Она даже повеситься хотела! Ой, наверное, меня сегодня точно заберут!
Мама долго не могла успокоить Нюру, и даже предложила ей эту ночь переночевать у нас. Тут вышла тетя Хая и сказала, что если будут забирать – Нюра нигде от них не спрячется, все равно её найдут!
Да, к 1945 году в селах практически не оставалось молодых парней, и мобилизовать на фронт стали девушек!
Весной 1945 года произошло много событий. Во – первых, уехали наши постояльцы. Мы в последний раз посидели с ними за столом, попили на дорожку чайку со смородиновым листом, поплакали и пошли провожать их на станцию.
Посадили мы дядю Арона, тетю Хаю и Любу с Софой в вагон поезда, шедшего на Москву, а уж оттуда они должны были уехать в свой родной город Гомель. Больше мы их не видели. Писем они нам не писали, и дальнейшая их судьба нам не известна.
В мае всех жителей села собрали к сельскому совету. Мы, ребятня, не могли остаться в стороне от этого важного события: прибежали туда даже раньше взрослых! На стене сельсовета висел плакат: на красном фоне что-то написано белыми буквами. Ребята, которые уже учились в школе, прочитали: «С днем Победы над Германией!»
Начался митинг. Вся улица была заполнена людьми – я никогда не видел столько народа! Вначале выступил председатель сельсовета Жарков. Люди его внимательно слушали, радовались, а кто-то плакал.
Потом говорили председатель колхоза Васильев и какой-то военный из района, а затем нас, ребятишек, построили в ряд и… вручили каждому по небольшому газетному кулечку конфет – карамелек — подушечек, которые в народе называли «Дунькина радость»! У каждого в кулечке оказалось по 15 штук! Конечно, мы были рады до безумия!
Ну, а я осенью должен был начать учиться в школе. Мне уже купили (как тогда говорили – «достали») ботинки, сшили настоящие, «взрослые» рубашку и штаны с пуговицами. Не было только ремня, а штаны без него не держались, слетали! Отец пообещал, что к школе он ремень для меня раздобудет.
Мать уже сшила мне сумку из холстины, куда уложила две тетрадки (одну в клеточку, а другую – в косую линию), букварь (по которому раньше училась Вера), простой карандаш и даже пачку цветных карандашей «Радуга», за которыми Тая специально ходила в Тамалу на базар.
Отец сдержал свое обещание и наконец-то достал мне ремень — он был очень красивый, с большим количеством блестящих металлических заклепок. Отец сказал, что этот ремень – кавказский, черкесский. Правда, он был мне немножко великоват, но отец все быстро исправил – укоротил, вставил ремень в брюки и заставил меня все обновки примерить: не только штаны с ремнем, но и рубашку, и даже пиджачок, перешитый из отцовского кителя, и ботинки.
Выглядел я великолепно! Не хотелось снимать такую красоту! До первого сентября оставались считанные дни… |
